Война кончилась.
Была середина
сентября. В городе, на Клочковской, в нашем дворе вспыхивали вечеринки. Это возвращались
с войны мужья, сыновья, женихи. На всю улицу играл баян, пели, голосили, громко рыдали. На
такую вечеринку заходи кто хочет — радость всеобщая. Обиды прощались. В нашем
дворе тоже были две такие вечеринки — вернулись мужья.
Почему же до сих пор
нет моего папы? Когда же, ну хоть приблизительно, его ждать?
... В дверь сильно
стучали. Мама вскочила и побежала на кухню. За время войны я так привыкла спать с
мамой, что мне
холодно и одиноко. Это ощущение я тогда хорошо запомнила. В щели ставен
пробивался серый рассвет. Кто?
— Лель, ето я! Открывай, не бойсь! Защитник Родины вер-
нулся— Марк Гаврилович, не бойсь!
Послышались звуки
открываемых замков: сначала тяжелый железный засов, потом ключ один, потом
второй, потом цепочка...
— Та-ак! А хто дома?
— Люся.
— Ага, дочурка дома...
А ето хто курив тут?
— Это я...
— Э-э, здорово, кума!
Ну, держися!
Я вслушивалась в
незнакомый хриплый голос и не чувствовала никакой радости. Было такое ощущение,
будто что-то чужое, инородное врывается и разбивает привычный ритм жизни. Вдруг я вижу, как в
комнате осторожно, согнувшись, появляется человек в военной форме, с зажигалкой в одной руке и с пистолетом в другой, заглядывает под стол, хотя стол без
скатерти, потом под кровать, на
которой я сижу, сжавшись в углу, а на меня
никакого внимания. Вроде нужно как-то реагировать, что-то сказать, но не могу.
Все эти годы я так
ждала папу, столько раз по-разному рисовала себе его приезд с фронта... А теперь
все — его голос, и его поза, и серая ночь, и жалкая, испуганная мама — все-все-все не соответствовало чуду,, которое я
связывала со словом «папа».
Из-под кровати
раздался сдавленный голос: «ничего... я усе равно взнаю... Люди — они скажуть... Тогда
держися, тысяча вовков тибя
зъешь... усех повбиваю... и сам у ДОПР сяду. Ну! Здорово, дочурка!»
Схватил меня на руки,
подбросил в воздух: «У-у! Як выросла! Якая богинька стала, моя дочурочка. Усю
войну плакав за Дочуркую...» И залился горькими слезами, что «мою дочурку, мою клюкувку мать
превратила в такога сухаря, в такую сиротку».